Иногда от осознания собственной силы ему хотелось победно смеяться до слез, кроме тех моментов, когда колкая и жестокая боль, пронзающая его в самое сердце, становилась невыносимой. Тогда черные слезы — единственное, на что был способен его чудовищный организм — не имеющие ничего общего с победной радостью, текли по его бледным щекам, превращаясь в прекрасные чернила, коими любой писец Нового Орлеана — города, который Тревор полагал своим домом, — мог бы написать занимательную историю. Это был единственный цвет, кроме света Луны, который навсегда останется с созданием ночи.
Тревор Лоусон писал свою историю. Неделю за неделей, день за днем, час за часом, и это была история великой потери, тяжести, времени, проведенного с любимой семьей и безвозвратно утраченного… это была история молодого юриста, выучившегося в Алабаме, который позже добровольцем отправился на поле боя во время Гражданской Войны. Он чувствовал в то время, что у него есть долг, и хотел с честью послужить своей родине… а вместо этого попал в рабство.
В рабство к ней.
К женщине в красном. К существу, что отняло у него человеческую суть и превратило его в чудовище, которым он никогда не желал быть.
Она наблюдала за ним и сейчас — посредством множества глаз своих приспешников — в этом не приходилось сомневаться. Разумеется, находились и безумцы среди людей, которые жаждали служить Темному Обществу. Они были той самой опорой, которая помогала ночным жителям в дневное время, и за помощь им обещали обращение, сулили торжество и превосходство в новом амплуа… людей ведь так просто одурачить сказками! Возможно, сейчас Ла-Руж следила за Тревором — своим непокорным мальчиком — через людские глаза, и именно поэтому он не ощущал сейчас ее аромат, ее концентрированное зло, и не знал, как близко Ла-Руж находилась. Если б только он мог разглядеть ее, найти ее… если б только…
Если.
Опасное слово.
На замороженном стекле двери жирным шрифтом было написано: Р. Робертсон Кавано, Горная Промышленность и Инвестиции. За стеклом мерцал свет — похоже, то был двойной канделябр со свечами, чье скудное желтое пламя качалось из стороны в сторону, как любопытные кошачьи глаза.
— Нужное место и нужное время, — обратился Лоусон к Энн, увидев на своих карманных часах, как стрелка приблизилась к восьми. Он вернул часы в карман своего черного жилета из итальянского шелка. Под его длинным кожаным черным пальто с теплой подкладкой он носил дорогой черный костюм. На голове неизменно сидел фетровый стетсон с характерной складкой, украшенный ремнем из змеиной кожи. Отчего-то ему казалось, что если он неумолимо превращается в еще более страшное создание, чем то, которым он уже является, не стоит забывать о манере джентльмена красиво одеваться. Как авантюрист и охотник за головами, которому щедро платили за работу, он мог позволить себе подобную прихоть.
Вокруг его талии, по его raison d’etre[1], был закреплен ремень с двумя кобурами для кольтов 44-го калибра. На правом боку рукоять пистолета была выполнена из палисандра, а на левом — из пожелтевшей слоновой кости. В каждом кольте наличествовало по шесть пуль, при том лишь в оружии с палисандровой рукоятью эти пули были обыкновенными, свинцовыми. Левый же… предназначался для иного.
Лоусон намеревался войти в офис точно в восемь. Он потянулся к медной дверной ручке, отполированной прикосновением множества богатых рук. В это самое мгновение он заметил, как Энн едва заметно вздрогнула, и ему даже не требовалось использовать Взор, чтобы понять, какое демоническое зрелище сейчас всплыло в ее памяти.
Итак, нужно открыть еще одну дверь. Пересечь еще один порог, и… что ждет за ним?
Она страшилась дверей и порогов с тех пор, как Лоусон вернулся вместе с ней в особняк ее отца в пригороде Шривпорта после событий в июле. Под серпом луны они нашли двери конюшни открытыми и обнаружили, что призовые лошади Дэвида Кингсли были похищены. Совершенно темный дом был пуст, хотя входная дверь оказалась открыта настежь. Слуги тоже пропали. Кингсли не отозвался на голос своей старшей дочери.
В свете масляной лампы, которую Лоусон купил еще в болотистом городке Сан-Бенедикта на обратной дороге, в особняке обнаружились следы насилия. Первым, что заметила Энн, был портрет ее дражайшей матушки, которая покинула эту землю десять лет назад, умерев от чахотки. Картина была зверски изорвана. Измельчена, если быть точнее.
А в библиотеке, где в свои лучшие дни Дэвид Кингсли любил сидеть, покуривая свои сигары и почитывая классику (если, конечно, новости о скачках можно так назвать), развернулись последствия страшной бойни…
Острый слух вампира уловил отвратительное жужжание пирующих мух за закрытой дверью, но Энн не была способна его услышать, посему она даже не подозревала, что за зрелище ей откроется, а Тревор… Тревор знал.
Похоже, насекомые попали сюда через разбитое окно и заполнили комнату, как туман. Они работали и ночью, и днем, с вампирами их объединяли голод и жадность.
Тогда Лоусон успел закрыть дверь перед Энн и не позволил ей войти в библиотеку неподготовленной…
Хотел бы он иметь возможность оградить ее от страха и в этот холодный вечер, но…
— Войдите, — прозвучал грубый голос за замерзшим стеклом этой новой двери до того, как Лоусон успел повернуть ручку. Разумеется, человек в кабинете видел размытые контуры своих посетителей, которые отчетливо проглядывались в свете газовых фонарей.
Персона, вызвавшая Тревора Лоусона из Нового Орлеана, сидела в полной темноте, в углу, куда не доставал свет свечей.
Лоусон хорошо знал эту манеру держаться.
В письме, которое он получил, говорилось, что дело очень личное. А иногда таким делам лучше оставаться в темноте.
Он открыл дверь и вошел первым. Энн держалась позади него. У Тревора возникло чувство, что она едва сдерживается, чтобы не выудить свой армейский ремингтон из-под фиолетового пальто — с ним она чувствовала бы себя увереннее — но она этого не сделала, и стоило ценить это: по ее реакции можно было сделать вывод, что пока что их миры не настолько отдалились друг от друга, и девушка все еще доверяла своему спутнику. Стало быть, монстр еще не взял верх над человеком.
— Вас двое, — сказал мужчина, сидевший за столом, широким, как кукурузное поле в Небраске. — Я ожидал только вас, мистер Лоусон.
— Моя коллега путешествует со мной, — был ответ. — Прошу простить, что не известил вас об этом в своем ответном письме.
— Она хороша в стрельбе?
— Хороша, — отозвалась Энн, и тон, которым она это произнесла, не позволял усомниться в этом.
Лоусон кивнул, сказав:
— Я надеюсь, что перестрелка не станет первым же условием нашего сотрудничества. Если хотите мое мнение, я предпочел бы, чтобы она была последним.
— Как и я, — ответил Р. Робертсон Кавано. — Но мне придется просить вас отправиться туда, где пули вам понадобятся. А еще понадобится меткость и холодный ум.
— О, — на лице Лоусона появилась тонкая улыбка. — В таких местах я уже бывал.
Повисло молчание. Лоусон мог бы отправить Взор исследовать закоулки сознания Р. Робертсона Кавано, чтобы всего за пару секунд выяснить все интересующие его обстоятельства, однако молчание говорило само за себя. Его тяжесть сообщила, что перед двумя охотниками был человек, весьма осторожный в ведении дел с людьми, потому что люди ему по большей части не нравились, к тому же у него были секреты, которые он предпочитал держать поближе к сердцу. Разумеется, он был игроком и имел дело с большими деньгами. Большие деньги он готов был поставить на то, что Тревор Лоусон обязательно проделает весь этот путь из Нового Орлеана, едва получив его письмо, в котором уже содержалась визитная карточка молодого на вид авантюриста с соответствующими приписками:
Все вопросы урегулированы.
Я путешествую по ночам.